Антон Чехов и его женщины

Оригинал взят в Антон Чехов и его женщины

Однажды Чехов задумал роман «О любви». Долгие месяцы он писал, потом что-то вычеркивал,
сокращал. В итоге от романа осталась единственная фраза:
«Он и она полюбили друг друга, женились и были несчастливы…»

Сам Антон Павлович панически боялся жениться. Ему даже снился навязчивый кошмар, что его женили на совершенно незнакомой ему, чужой и нелюбимой женщине, и к тому же за что-то ругают во всех газетах… Осень 1889 года. Чехову 29 лет. Он — уездный доктор и уже знаменитый писатель. «Медицина — законная жена, литература — любовница», — определял сам Антон Павлович. Выбрать что-то одно он, обремененный многочисленной семьей и долгами, просто не мог.
Хотя разъезды по раскисшим сельским дорогам, скарлатина, дифтерия, катары, глисты и вечная борьба с тифом безмерно утомляли его, уже пять лет больного туберкулезом, кашлявшего кровью.
Да и «любовница-литература» в последнее время что-то капризничала. Пьесы «Иванов» и «Леший» на сцене успеха не имели, рассказы, с каждым годом становившиеся все менее веселыми, публика стала поругивать…
Дома — тоже нехорошо. Пьющий отец, забитая мать, три брата, один другого бестолковее. Они вечно влипали в какие-то истории, и Антону нужно было выручать…

Одна радость — сестра Маша. Деловитая, собранная, преданная, она была его правой рукой во всех делах, а хозяйство так вообще полностью лежало на ней: и дом, и огород, и яблоневый сад, и работники, и вечные гости… Друзья и просто малознакомые люди, званые и незваные, приезжали к Антону Павловичу и жили, кто сколько вздумает. «Всякий проезжий интеллигент считает должным заехать ко мне и погреться, а иногда даже и ночевать остаться, — жаловался Чехов. — Одних докторов целый легион!» Впрочем, все это многолюдство скрашивало его однообразную, не слишком веселую жизнь… В сущности, ему давно пора было жениться. Да все как-то не складывалось…

Нет, дамского внимания он был отнюдь не лишен. Высокий рост, тонкое, правильное лицо, смеющиеся глаза, мягкий голос, неизменное остроумие (не говоря уж о таланте и славе) — все работало на него. Вокруг Антона Павловича вечно увивалась целая стайка поклонниц, между которыми он весьма успешно маневрировал.

Была петербургская писательница Лидия Авилова, замужняя дама, воспылавшая к Чехову внезапной, экзальтированной любовью. Уверявшая, к примеру, что они любили друг друга в прошлой жизни. Чехов подхватывал: «Мы не успели тогда пожениться, потому что погибли в кораблекрушении» — и, импровизируя, накручивал вокруг этого столько самых диковинных подробностей, что только Авилова могла не понять, что он над ней подшучивает… Была еще учительница музыки в местной сельской школе, некрасивая, нервная, нелепо-нарядная, вся в каких-то рюшечках, Александра Похлебина, за худобу прозванная Антоном Павловичем Вермишелевой. Ее истеричная, плаксивая любовь к нему, со страстными признаниями, обвинениями, угрозами покончить с собой, походила на паранойю… Была еще другая учительница — мужеподобная, ширококостная, громогласная Ольга Кундасова — дама всесторонне образованная, преподававшая языки, математику и астрономию (ученые беседы с ней не раз скрашивали Антону Павловичу одинокие вечера). Были еще мимолетные распутные актрисы. Женщин вокруг увивалось много, но жениться было решительно не на ком.

И вот в ту осень 1889 года в доме Чеховых появилось новое лицо. Подруга Маши — 19-летняя Лидия Мизинова. Все называли ее Лика, и это нежное имя ей шло. У нее были очень густые пепельные локоны, чудесные серые серьезные глаза под соболиными бровями и немного застенчивая и при этом очень простая манера держаться. Чехов поглядывал на нее с интересом, но, казалось, в толпе барышень никак не выделял. А через два месяца он объявил, что уезжает. Далеко. Надолго. На Сахалин — туда, где содержались каторжане. Зачем — до конца не понимал никто…

Говорили, что у него творческий кризис, подозревали в подражании Достоевскому. А может, Пржевальскому, путешествовавшему на Восток. Сам Чехов утверждал, что устал от суетности литературной среды, что ему необходимо окунуться в самую гущу русской действительности… Его отговаривали, но Антон Павлович твердо стоял на своем. На Ярославский вокзал его пришла провожать целая толпа (родные, друзья). Тепло попрощавшись со всеми, Чехов — к последней — подошел к Лике. И подал ей конверт. Там оказалась его фотография с надписью: «Добрейшему созданию, от которого я бегу на Сахалин и которое оцарапало мне нос. P.S. Эта надпись ни к чему меня не обязывает». Как все это понимать, Лика решительно не знала. Впрочем, решила ждать Чехова, в которого успела влюбиться по обыкновению всех окружавших его барышень.

Путешествие длилось более семи месяцев. Сначала на пароходе от Ярославля до Перми, потом через Сибирь в наемном экипаже («Посадили меня, раба Божьего, в корзинку-плетушку и повезли на паре, — описывал Антон Павлович. — Сидишь в корзине, глядишь на свет Божий, как чижик, и ни о чем не думаешь»)…

Потом — снова водой. Не прошло и трех месяцев, как Чехов достиг цели. На Сахалине поселился в доме коллеги — тюремного врача. Подобно Пржевальскому, переписывавшему население в Уссурийском крае, произвел перепись Сахалина — самолично и по собственной инициативе, — для чего заказал в местной типографии десять тысяч опросных листов, которые сам и заполнил, опрашивая жителей. Осмотрел рудники и шахты, где работали каторжане. Присутствовал при порке плетьми. Сделал вывод, что на Сахалине царят безысходное уныние, самоуправство и беззаконие, и отправился в обратный путь. На этот раз — на комфортабельном пароходе «Петербург», шедшем до Одессы, огибая Азию.

Соскучившиеся родные, предупрежденные телеграммой, помчались встречать Антона в Тулу. Нашли его в вокзальном буфете, окруженным толпой любопытных: Чехов показывал трех мангустов, купленных на Цейлоне. В доме Чеховых эти мангусты — зверьки шустрые, неугомонные и пронырливые — устроили такой бедлам, что двоих из них пришлось отдать в Московский зоопарк. Впрочем, оставшийся мангуст по кличке Сволочь и один прекрасно справлялся, разоряя дом…

ТАКАЯ ЧУДНАЯ ИГРА

Едва Чехов вернулся, в дом стали наведываться все те же барышни. Похлебина-Вермишелева, умная Кундасова, и… Лика. Теперь Чехов уже не скрывал, что его совершенно по-особому тянет к этой сероглазой девушке. Когда они были окружены людьми — искали друг друга глазами и, казалось, хотели очень многое сказать. Когда вдвоем гуляли по парку — смущенно молчали. Когда Лика возвращалась в Москву, Чехов писал ей письма, в которых был куда смелее, чем в разговорах.

Впрочем, тон писем всегда был шутлив, и дальше полупризнаний дело не шло. К примеру, Антон Павлович просил передать Ликиному ухажеру: «Если ты, сукин сын, не перестанешь ухаживать за Ликой, то я тебе, сволочь этакая, воткну штопор в то место, которое рифмуется с Европой. Разве ты не знаешь, что Лика принадлежит мне и что у нас уже есть двое детей?» Понятно, что шутка, но для влюбленной девушки — головокружительная. Или вот еще: «В Вас, Лика, сидит большой крокодил, и в сущности я хорошо делаю, что слушаюсь здравого смысла, а не сердца, которое Вы укусили. Дальше, дальше от меня! Или нет, Лика, куда ни шло: позвольте голове моей закружиться от Ваших духов и помогите мне крепче затянуть аркан, который Вы уже забросили мне на шею». Как будто она не хотела затянуть этот аркан! Но вот, спрашивается, как? Этого Лика не знала. Иногда Чехов делался с ней мрачен, равнодушен и холоден, а потом внезапно снова приближал ее, занимался только ею одной, кружил в вихре выдумок, шуточек, колкостей, за которыми сквозила нежность. Это был упоительный аттракцион — Лику то ошпаривала волна счастья и надежды, то леденило отчаяние.

И вот однажды, распечатав его письмо, девушка вспыхнула: вот оно! Чехов писал: «Лика! Я люблю Вас страстно, как тигр, и предлагаю Вам руку». Свет померк у нее перед глазами, и она не сразу смогла продолжить читать. А когда смогла, увидела подпись: «Предводитель дворняжек Головин-Ртищев. P.S. Ответ сообщите мимикой. Вы — косая». Какое разочарование! Снова шутка.

Так продолжалось месяц за месяцем. Игра была двусмысленной, компрометирующей Лику, порой жестокой, но мгновениями это делало девушку немыслимо счастливой. Она надеялась, что он просто колеблется, выжидает… А Чехов тем временем писал приятелям: «Жениться я не хочу, да и не на ком. Мне было бы скучно возиться с женой. А влюбиться весьма не мешало бы. Скучно без сильной любви». И еще: «Извольте, я женюсь. Но дайте мне такую жену, которая, как луна, являлась бы на моем небе не каждый день. Счастья же, которое продолжается от утра до утра, я не выдержу». Он признавался, что больше всего его пугает слово «навеки». Чехов пытался вообразить это самое «навеки» с одной, пусть даже любимой, женщиной, и… в его представлении это выходило слишком похоже на рабство. А ведь недаром Антон Павлович говорил, что «всю жизнь по капле выдавливал из себя раба», — он знал, что это такое…

В ЛАВКЕ

Отец, Павел Егорович, таганрогский купец второй гильдии, происходил из крепостных крестьян (его отец, дед Чехова, разбогатев, выкупил и себя, и свою семью). Но был даже по-своему просвещенным человеком. Любил музыку, играл на скрипке, малевал иконы и свято верил в пользу образования. Но вот сыновей своих лупил нещадно, будто самый дремучий мужик. Мальчики Чеховы, просыпаясь по утрам, гадали: будут их сегодня пороть или нет. Чаще всего пороли. А после — что самое унизительное — им еще следовало поцеловать карающую отцовскую руку…

Антон лет с пяти должен был помогать отцу в лавке. Это была лавка колониальных товаров, где продавалось все подряд: чай, помада для волос, перочинные ножи, специи, рис, прованское масло, пуговицы, копченая рыба, мармелад, слабительное, маслины, керосин, мышеловки, веники, сигары… Все это уживалось в мирном соседстве, вот разве что чай отдавал рыбой, кофе — керосином, а веники — корицей, так что покупателей в лавке было немного. Однажды в бочке с дорогим оливковым маслом обнаружилась утонувшая крыса. Вылить масло было бы разорением. Потихоньку от покупателей процедить и прокипятить, как сделал бы любой купец, Павел Егорович не догадался. Он просто выкинул из бочки утопленницу и пригласил в лавку священника — освятить масло и отслужить молебен. Это было слишком дико даже для провинциального Таганрога. В лавку с тех пор совсем перестали заглядывать покупатели, и Павел Егорович семимильными шагами пошел к полному разорению…

В Таганроге самыми богатыми людьми были греки, и отец отдал Антона с братом Александром в греческую школу, думая, что это поможет им в будущем сделать карьеру. Преподавание там велось на греческом языке, но учитель заверил Павла Егоровича, что мальчики быстро втянутся и станут понимать по-гречески. И действительно, отличные оценки в табелях за первый год у обоих братьев свидетельствовали, что мальчики втянулись. Вот только, когда отец попросил их поговорить с кем-то из греков, выяснилось, что ни Александр, ни Антон ни слова на этом языке не знают. Оказывается, целый год они терпеливо просидели в классе, слушая тарабарщину. И им даже в голову не приходило жаловаться: все занятия в их детском мире были в равной степени скучны и бессмысленны, и мальчики думали, что иначе и быть не может…

К счастью, в русской гимназии, куда их перевели (после жесточайшей порки за неуспехи в греческом), дело пошло живее. Антон довольно рано осознал, что должен учиться и что это — его единственный шанс выбиться в люди из ненавистного мира купеческой лавочки. И даже когда отец, окончательно разорившись, бежал от долгов в Москву и вскоре за ним туда перебралась вся семья, 16-летний Антон остался в Таганроге доучиваться в гимназии. Как он прожил несколько лет совершенно один в городе, без денег и даже без крова (дом Чеховых отошел в уплату кредиторам) — один Бог ведает… Но дело было сделано — гимназия окончена, и Чехов поступил в Московский университет на медицинский факультет.

В Москве Антон нашел свое семейство в самом плачевном состоянии. Отец теперь целыми днями сидел дома и пил горькую. Мать страшно постарела и была изнурена грошовой работой (стиркой, починкой белья). Братья, увы, тоже увлекались вином и ничего не могли заработать. Все это шумное, вздорное, нищее семейство Антону пришлось взвалить на себя.

До получения диплома врача нужно было еще дожить, и Чехов нашел для себя временный, как ему тогда казалось, заработок — писать в газеты фельетоны. И вскоре вся Россия стала зачитываться веселыми «пустячками» с подписью Чехонте. Со временем рассказы делались все более мастерскими, глубокими, но вместо прежнего веселья в них стала сквозить тоска и безысходность. Что неудивительно — Чехов жил не слишком весело, хотя из нищеты удалось выбраться (со временем он, внук крепостного, даже сумел, хотя и в долг, приобрести имение под Москвой, в Мелихово, чем страшно гордился). А тут еще чахотка… Неудивительно, что надевать на себя новый хомут — супружеский — Чехов не торопился.

«ПОПРЫГУНЬЯ»

Напрасно Лика Мизинова ждала от Чехова предложения. В конце концов она и сама поняла, что Антону Павловичу доставляет удовольствие сама игра с ней и ни о чем большем он даже не помышляет. Тогда барышня попыталась сбежать от Чехова… к его другу художнику Левитану.

В те времена у Левитана был громкий роман с замужней дамой, женой полицейского врача Дмитрия Павловича Кувшинникова.

Софье Петровне было уже за сорок. По всеобщему мнению, она была некрасива, смугла, как мулатка, зато могла похвастаться великолепной фигурой и артистизмом. Она брала у Левитана уроки живописи, прекрасно играла на фортепиано и по праву гордилась тем, что у нее самый оригинальный дом в Москве. В столовой соседствовали турецкие шелковые подушки и русские крестьянские рушники. В гостиной на окнах вместо занавесок красовались рыбацкие сети. В спальне разгуливал журавль…

У Кувшинниковой вечно собиралась артистическая публика. Муж Дмитрий Павлович к гостям почти не выходил: он много работал, а отдыхать предпочитал в уединении кабинета, играя сам с собою в шахматы… Но около полуночи он всякий раз исполнял ритуал приглашения гостей к столу. При этом Софья Петровна обыкновенно восклицала что-нибудь вроде: «Дмитрий! Кувшинников! Дай я пожму твою честную руку! Господа, смотрите, какое у него выразительное, великолепное лицо!» Муж, конечно, знал, что Софья Петровна изменяет ему с Левитаном, — это делалось почти открыто. Но он смирился и ни в чем не препятствовал своей оригиналке-жене…

И вот теперь к любовному треугольнику присоединилась еще и Лика. Она собралась на Волгу на этюды с Кувшинниковыми и Левитаном. Последний отчитывался Чехову: «Пишу тебе из того очаровательного уголка, где все, начиная с воздуха и кончая, прости Господи, последней что ни на есть букашкой на земле, проникнуто ею, ею — божественной Ликой! Ее еще пока нет, но она будет здесь, ибо она любит не тебя, белобрысого, а меня, волканического брюнета». Антон не подал виду, что задет. Но очень скоро в журнале «Север» вышел его рассказ «Попрыгунья». У героини была внешность Лики и судьба Софьи Петровны. Распутный художник, соблазнивший ее, выглядел карикатурно, но в нем легко угадывался Левитан…

«Это пасквиль!» — неистовствовал Левитан. Кувшинникова рыдала. Недоволен был даже ее никогда ни во что не вмешивавшийся муж: знакомые посмеивались за их спинами… А Чехов еще притворно оправдывался: «Можете себе представить, одна знакомая моя, 42-летняя дама, узнала себя в двадцатилетней героине «Попрыгуньи». Главная улика — дама пишет красками, муж у нее доктор, и живет она с художником». Кувшинниковы в резких выражениях отказали Антону Павловичу от дома, Левитан порывался вызвать коварного друга на дуэль. Одна Лика была счастлива: так, значит, Чехову она не безразлична и он не намерен уступать ее Левитану!

Чехов и сам понимал: пора на что-то решаться. И вот после стольких лет уверток и сомнений Антон Павлович поехал в Москву, к Лике, капитулировать. Ему было страшно, как Подколесину в гоголевской «Женитьбе»… А тут как-то сразу по приезде подвернулась знакомая — откровенно распутная, веселая, склонная к экспериментам в любви поэтесса Татьяна Щепкина-Куперник. И Чехов, желая как можно дальше оттянуть страшный момент сватовства, позволил утянуть себя в гости… А там была актриса Лидия Яворская, тоже весьма распутная дама, желавшая заполучить знаменитого Чехова в любовники. Словом, эти две «сирены» мгновенно завлекли Чехова в свой омут.

Лика была страшно оскорблена. Антон Павлович в открытую изменял ей, а она даже не имела права протестовать. Кто она? Не жена, не невеста, даже не любовница… Лика написала Чехову совершенно безумное письмо: «За что так сознательно мучить человека? Неужели доставляет это удовольствие? Самое горячее желание мое — вылечиться от этого ужасного состояния, в котором я нахожусь, но это так трудно самой. Умоляю Вас, не зовите меня к себе, не видайтесь со мной». Чехов ответил ей шуткой: «Вы выудили из словаря иностранных слов слово «эгоизм» и угощаете меня им в каждом письме. Назовите этим словом Вашу собачку»… И очень скоро все пошло почти по-прежнему. Почти — потому что хуже для Лики.

Теперь Чехов, бывало, сравнивал ее с Похлебиной, которая «тоже когда-то грозилась убить себя штопором». Не особенно стесняясь, заводил мимолетные «плотские» романы, оставляя Лику на положении постоянной, но платонической возлюбленной, потенциальной невесты. Впрочем, бывало, дразнил ее возможностью женитьбы на ком-то другом: «В жизни у меня крупная новость, событие… Женюсь? Угадайте: женюсь? Если да, то на ком? Нет, я не женюсь, а продаю свои произведения». Бывало, он снова загорался страстной любовью к Лике. И тут же остывал и куда-нибудь уезжал от нее. К примеру, в Европу.

Надолго. И ей не писал, и в письмах родным даже не спрашивал о ней, куда больше интересуясь, как там без него поживает мангуст Сволочь. Выказывать обиду влюбленная барышня не решалась. Не в силах выпутаться из своего ложного положения. Лика в конце концов с тоски бросилась в объятия самого пустого из чеховских приятелей — литератора Игнатия Потапенко. Мало того, что Потапенко все держали за шута горохового. Он еще и был женат. В те дни Лика писала Чехову: «Я прожигаю жизнь, приезжайте помогать поскорее прожечь ее, потому что чем скорее, тем лучше. Вы когда-то говорили, что любите безнравственных женщин, — значит, не соскучитесь и со мной. Я гибну, гибну день ото дня». Чехов приехал, но предпринять что-то не захотел или не смог. Вскоре Потапенко увез Лику за границу, где, как выяснилось, у него была… вторая жена. Этот человек, кроме прочего, был еще и двоеженцем. В общем, он бросил Лику одну где-то в Швейцарии, беременную и несчастную. Родившийся ребенок долго не прожил…

«ЧАЙКА»

Эту историю Чехов довольно близко к натуре описал в «Чайке» — первой своей по-настоящему удачной пьесе. Там вообще многое было взято с натуры. Однажды на незадавшейся охоте Левитан скуки ради застрелил чайку, за что Кувшинникова его страшно отругала — Чехов использовал этот сюжет. Медальон с зашифрованным посланием: «Если тебе когда-нибудь понадобится моя жизнь, то приди и возьми ее», который Нина Заречная дарит Тригорину, тоже взят из жизни: такой подарок однажды прислала Чехову неугомонная Лидия Авилова. Как и описано в пьесе, на вещице была гравировка: название чеховской книги, номер страницы и строки, где отыскивалась эта фраза. Получив подарок, да еще и с предложением «взять жизнь Лидии Авиловой», Чехов поленился даже формально поблагодарить — так мало он ценил эту навязчивую женщину. А Авилова недоумевала: почему же он молчит? Может, не получил ее подарка? Решила выяснить. Скрыв лицо бархатной полумаской и считая себя неузнаваемой, отправилась на бал-маскарад, где, как она знала, будет Чехов. И там, отрекомендовавшись подругой Лидии Авиловой, спросила у Антона Павловича про подарок. Он сказал: «Передайте Лидии Алексеевне, что ответ ей я дам со сцены в моей новой пьесе». Ей пришлось ждать целый год до премьеры «Чайки».

И вот премьера. Лидия Алексеевна, разумеется, в ложе, ловит с тревогой каждое слово. Тригорин на сцене получает медальон с указанием страницы и строки своей книги, открывает и читает: «Если тебе когда-нибудь понадобится моя жизнь, то приди и возьми ее». Только вот страница в пьесе указана не та, что у Лидии. Она приходит домой, берет в руки томик Чехова, открывает на нужной странице, ищет нужную строчку… А там — какая-то незначительная фраза. В недоумении Авилова ложится спать, и посреди ночи ее осеняет догадка. Она берет в руки томик своих собственных рассказов и находит там, на указанной в пьесе странице и строке: «Молодым девицам бывать в маскарадах не полагается…» В довершение обиды Авилова вскоре узнала, что ее подарок Чехов передарил Вере Комиссаржевской — первой исполнительнице роли Нины Заречной…

Лика Мизинова, к тому времени уже вернувшаяся из-за границы, постаревшая, подурневшая, тоже была на премьере «Чайки». Но в отличие от Авиловой смотрела пьесу почти равнодушно. В ее душе что-то сломалось. И даже попытка Чехова возобновить старую игру не тронула ее. А ведь на этот раз Антон Павлович зашел так далеко, что позвал Лику замуж и даже назначил дату «их будущего блаженства» — ровно через год. Лика приняла предложение с холодным сердцем. И очень мало расстроилась, когда Чехов буквально на следующий день написал ей, что просит перенести дату на два, а лучше на три года. Видимо, Лика Мизинова, наконец, Чехова разлюбила. На это ей потребовалось девять лет…

ЖЕНИТЬБА

В это время в жизни Антона Павловича появилась новая женщина. Это была исполнительница роли Аркадиной во втором театре, поставившем «Чайку», — МХТ. Ольга Книппер, 29-летняя дочь обрусевшего эльзасского немца, чрезвычайно талантливая актриса, впрочем, в те времена еще не вполне утвердившаяся в МХТ в качестве примы и боровшаяся за это место с актрисой Марией Андреевой. Книппер была любовницей одного содиректора МХТ — Немировича-Данченко, Андреева — другого, Саввы Морозова. Если главная роль доставалась Книппер, Савва Тимофеевич наказывал театр рублем. Станиславский пытался выступать третейским судьей и писал Немировичу: «Андреева — актриса полезная. А Книппер — до зарезу необходимая». Вскоре дошло до того, что содиректора даже перестали здороваться. А сами соперницы делали вид, что приятельствуют. Однажды затеяли шутливые фанты: разыгрывали, кто из знаменитых писателей кому из них достанется. Андреева вытянула бумажку с именем Горького (через несколько лет Мария Федоровна действительно стала его возлюбленной), а Книппер — Чехова, с которым в то время еще даже и знакома не была. Но все сбылось! И, между прочим, только став возлюбленной Чехова, пьесы которого были настоящей находкой для МХТ, Книппер окончательно победила Андрееву.

Поначалу Антон Павлович и с Ольгой пытался вести ту же игру, что и с Ликой Мизиновой. Приглашал ее к себе в Мелихово, а потом — в Ялту, куда переехал из-за прогрессирующей болезни. Совсем как с Ликой, прогуливался с ней вдвоем, шутил, писал письма с полупризнаниями. И по-прежнему предпочитал не смешивать любовь и плотские потребности, удерживая Ольгу на расстоянии, в положении постоянной платонической возлюбленной — и только. Но с Книппер такие игры не прошли. Она оказалась куда практичнее Лики, лучше знала жизнь, а может, ее просто меньше пьянила любовь, и оттого она действовала решительнее…

В доме Чехова она почти сразу сумела поставить себя как будущая хозяйка: наравне с сестрой и матерью хлопотала об обедах, об устройстве гостей. Не стеснялась показать, что расстроена и недовольна, когда Чехов сбежал от нее прогуляться в одиночестве по Европе: «Зачем ты уехал, раз ты должен быть со мной? Я долго шла за поездом, точно не верила, и вдруг так заплакала, так заплакала, как не плакала уже много лет». А главное, она сумела все-таки правдами и неправдами через два года романтического знакомства сделаться его любовницей. «Тебя, Ольга, и на коне не объедешь», — говорила, усмехаясь, Маша Чехова.

Очень скоро Ольга повела разговоры о женитьбе. Жаловалась Антону Павловичу, что все их общие друзья все время спрашивают, когда же они с Чеховым поженятся. Что ее обижает его нерешительность. Сердилась: «До каких же пор мы будем скрываться? И к чему это?» Чехов отшучивался: «Здравие мое становится совсем стариковским — так что ты в моей особе получишь не супруга, а дедушку. Я литературу совсем бросил, а когда женюсь на тебе, то велю тебе бросить театр, и будем вместе жить, как плантаторы. Не хочешь?

Ну, ладно, поиграй еще годочков пять, а там видно будет». Впрочем, Антон Павлович сопротивлялся теперь довольно вяло. Слово «навечно» уже не так пугало его, как в былые времена: он знал, что жить ему осталось недолго, от силы пять лет. К тому же Ольга не собиралась оставлять театр и перебираться к нему в Ялту. Следовательно, обещала стать именно такой женой, о которой он когда-то мечтал: чтобы, как луна, являлась на его небе не каждый день…

Словом, Чехов сдался. «Собака Олька!- написал он ей в Москву из Ялты. — Я приеду в первых числах мая. Если дашь слово, что ни одна душа в Москве не будет знать о нашей свадьбе до тех пор, пока она не совершится, то я повенчаюсь с тобой хоть в день приезда.

Ужасно почему-то боюсь венчания, и поздравлений, и шампанского, которое нужно держать в руке и при этом неопределенно улыбаться».

Они поженились в маленькой московской церкви. Пригласили только необходимых для церемонии свидетелей: со стороны невесты — ее брата и дядю, со стороны жениха — двух каких-то случайных студентов. И, обвенчавшись, тут же сели в поезд — решено было провести медовый месяц на Каме, где чахоточные больные поправляли здоровье кумысом. С дороги Чехов телеграфировал матери: «Милая мама, благословите, женюсь. Перемен не будет решительно никаких, все останется по-старому. С супругой буду жить в разлуке».

Мать в ответ прислала ему поздравление, а сестра Маша промолчала. Для нее женитьба Антона была страшным ударом. Ведь Маша, без преувеличения, жизнь посвятила ему. Замуж она не вышла. Хотя к ней сватался и страстно влюбленный Левитан, и помещик Александр Смагин. В последнего Маша и сама влюбилась и даже осмелилась просить у брата совета: идти или не идти замуж. Но Чехов так выразительно промолчал, что Маша не решилась его огорчать и отказала жениху. Втайне она плакала в подушку по ночам, а Антон писал другу: «Ничего не понимаю. Существует догадка, что сестра отказала и на сей раз. Это единственная девица, которой искренно не хочется замуж». И вот теперь Чехов женился — легко ли было Маше смириться с этим!

ВСЕ ПО-СТАРОМУ

Впрочем, все и вправду осталось по-прежнему. Чехов жил в Ялте с матерью и сестрой, окруженный их неустанной, жертвенной заботой. Книппер — в Москве. Конечно, она приезжала к мужу так часто, как только ей это позволял театр. Бывало, Чехов и сам ездил к ней в Москву. В один из таких приездов он сильно простудился: пошел в Сандуновские бани и там, уже одеваясь в предбаннике, встретил знакомого, навязчивого и болтливого человека, и сбежал от него на улицу с мокрой головой. В результате чахотка обострилась.

В довершение беды квартира Ольги находилась на третьем этаже, и каждый подъем по лестнице (занимавший у Чехова не менее получаса) отнимал последние силы и здоровье: сердце колотилось, из горла вырывался какой-то свист… Словом, Антон Павлович старался лишний раз из дому не выходить. Сидел на диване обложенный подушками, с пледом на ногах, очень худой, с бескровным, словно восковым лицом. А у Ольги — одних только репетиций по шесть часов в день, а еще спектакли, банкеты, поездки к «Яру», слушать цыган, прогулки по ночному лесу всей труппой — МХТ жил весело, куражно… Бунин, часто приходивший в дом составить компанию Чехову, вспоминал: «За ней заезжал Немирович во фраке, пахнущий сигарами и дорогим одеколоном, а она в вечернем туалете, надушенная, красивая, молодая, подходила к мужу со словами: «Не скучай без меня, Дусик». Часа в четыре, а иногда и совсем под утро возвращалась, пахнущая вином и духами». Ее бьющее через край жизнелюбие по контрасту с болезненностью Антона Павловича многим казалось отталкивающим…

А потом Чехов снова уехал в Ялту. Писал оттуда: «Мне кажется, что если бы я полежал хоть половину ночи, уткнувшись носом в твое плечо, то мне полегчало бы и я перестал бы кукситься. Я не могу без тебя, как угодно. Милая собака, отчего я не с тобой?» Видно, болезнь и слабость заставили его иначе взглянуть на одиночество и свободу, которые он прежде так ценил. Теперь ему уже хотелось, чтобы жена была рядом каждый день — но это было невозможно. Ольга каялась: «Я ужасная свинья перед тобой. Какая я тебе жена? Раз я на сцене, я должна была остаться одинокой и не мучить никого». Впрочем, тут же меняла тему и торопила Чехова дописать скорее очередную пьесу для МХТ — «Вишневый сад». Да ее и саму теребили вопросами о продвижении работы мужа изнывающие от нетерпения Немирович со Станиславским.

А между тем умирающему Чехову писание давалось все труднее и труднее. «Пишу ежедневно, хотя и понемногу, но все же пишу. Но скоро, скоро, лошадка, я кончу и вышлю». К счастью, он успел завершить работу. Вместе с текстом в Москву полетела телеграмма: «Пьеса уже послана. Здоров. Целую. Кланяюсь. Антон». Вскоре пришел ответ от жены: «Дивная пьеса. Читала с упоением, слезами. Целую, благодарю. Оля». И спустя два дня телеграмма от Станиславского: «Потрясен, не могу опомниться. Нахожусь в небывалом восторге. Считаю пьесу лучшей из всего прекрасного, Вами написанного. Сердечно поздравляю гениального автора. Чувствую, ценю каждое слово. Благодарю за доставленное уже и предстоящее большое наслаждение. Будьте здоровы».

Через полгода Чехов умер. В Германии, на водах, куда его в последний момент, уже без всякой надежды, отправили к лучшим специалистам по туберкулезу. Жене было очень нелегко организовать доставку тела на родину. К всеобщему ужасу, гроб прибыл в Москву в товарном вагоне с надписью: «Для перевозки свежих устриц» (это был единственный вагон-холодильник, который удалось достать, но многие тогда обвинили вдову в бездушии). Хоронили Чехова всей Москвой. Толпа была такая, что сестре с матерью еле удалось пробиться к гробу. А Мизиновой и вовсе не удалось. Но на поминках, в московской квартире Маши Чеховой, она вдоволь наплакалась, забившись в дальний угол…

К тому времени Лика была замужем за режиссером МХТ Александром Саниным — ее свадьба состоялась почти одновременно с чеховской. Но счастливой Лику это, видимо, не сделало — во всяком случае, она пила. А Ольга Книппер, быстро оправившись после смерти мужа, прожила еще потом довольно счастливо 55 лет: много и успешно играла на сцене, чему изрядно способствовал не только ее талант, но и статус вдовы Чехова. Замуж она больше не вышла, хотя у нее случались длительные романы. Что касается сестры, Марии Павловны, она дожила до 93 лет. После революции она сделалась бессменным директором Музея Чехова, открывшегося в его ялтинском доме, и таким образом навсегда осталась верной своему великому брату…

(с) Ирина Стрельникова

Related Images: